Читательский дневник господин из сан франциско. Анализ произведения «Господин из Сан-Франциско» (Бунин). «Господин из Сан-Франциско»

Господин из Сан-Франциско — имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил — ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения. Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! — и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо необходимо: не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч? Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером. Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые — стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, — разумеется, уже на обратном пути... И все пошло сперва прекрасно. Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход — знаменитая «Атлантида» — был похож на громадный отель со всеми удобствами, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, — и жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать — подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его... И тут господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину — одеваться. По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой, сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в двухсветной зале, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных... Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, — в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной печали молила все об одном, все о том же... Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле. В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту «Атлантиды» появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес, — наследный принц одного азиатского государства, путешествующий инкогнито, человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках, слегка неприятный — тем, что крупные усы сквозили у него как у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана... Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь... Многие леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы, кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры... Дочь господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль, куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не хорош собой и странен, — очки, котелок, английское пальто, а волосы редких усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как будто слегка лакирована, — но девушка слушала его и от волнения не понимала, что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все, все в нем было не такое, как у прочих, — его сухие руки, его чистая кожа, под которой текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсем простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу, высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую, облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной неловкости, старалась не замечать его. Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так было в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам. А когда «Атлантида» вошла наконец в гавань, привалила к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, — сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяких комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками цветных открыток в руках кинулосъ к нему навстречу с предложением услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски: — Go away! Via! Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром — завтрак в сумрачной столовой, облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом — выход к автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри — огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь «Снятие со креста», непременно знаменитое; в час — второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда съезжается к полудню немало людей самого первого сорта и где однажды дочери господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей показалось, что в зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме; в пять — чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там снова приготовления к обеду — снова мощный, властный гул гонга по всем этажам, снова вереницы, шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в зеркалах декольтированных дам, Снова широко и гостеприимно открытый чертог столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам густой розовый суп... Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков. Однако декабрь «выдался» не совсем удачный: портье, когда с ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это и ссылаться на то, что всюду происходит что-то ужасное: на Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам светит, из Палермо туристы, спасаясь от стужи, разбегаются... Утреннее солнце каждый день обманывало: с полудня неизменно серело и начинал сеять дождь да все гуще и холоднее; тогда пальмы у подъезда отеля блестели жестью, город казался особенно грязным и тесным, музеи чересчур однообразными, сигарные окурки толстяков-извозчиков в резиновых, крыльями развевающихся по ветру накидках — нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь синьоров, разметающих трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по грязи, под дождем с черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими; про сырость же и вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить нечего. Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их то ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда и мила, и прекрасна: прекрасны были те нежные, сложные чувства, что пробудила в ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо ведь, в конце концов, и не важно, что именно пробуждает девичью душу, — деньги ли, слава ли, знатность ли рода... Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри — там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного Грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто. В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско! — даже и с утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно — точно его никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше всех: ее несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная, прибегавшая к ней с тазиком, — уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в зной и в стужу и все-таки неутомимая, — только смеялась. Мисс была ужасно бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на спине, в широком пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу; лицо его стало темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни, благодаря дурной погоде, он пил по вечерам слишком много и слишком много любовался «живыми картинами» в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие стекла, на диваны с них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с налетавшей волной, клал пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось что-то внизу. На остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче; но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми и белыми отелями, и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и вверх, как на качелях; в стены стукались лодки, сырой ветер дул в двери, и, ни на минуту не смолкая, пронзительно вопил с качавшейся барки под флагом гостиницы «Royal» картавый мальчишка, заманивавший путешественников. И господин из Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, — совсем стариком, — уже с тоской и злобой думал обо всех этих жадных, воняющих чесноком людишках, называемых итальянцами; раз во время остановки, открыв глаза и приподнявшись с дивана, он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние... Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь просверленный у подножья красными огоньками, ветер стал мягче, теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани... Потом вдруг загремел и шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников — и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить, двигаться... Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла в большую барку, через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика... Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова! Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил, кое-где осветился. На верху горы, на площадке фюникулера, уже опять стояла толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, — несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и закувыркалась через голову орава мальчишек — и как по сцене пошел среди них господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили они в вестибюль. Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове... Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейс XVII. И гостям из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним приставили самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой от корсета талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны, и самого видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из Сан-Франциско легонько стукнул француз-метрдотель, явившийся, чтобы узнать, будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф, спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, — так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, — но он не спеша, собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней кухни и мокрых цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они будут, что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой глубине залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову метрдотель поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако, только тот смысл, что нет и не может быть сомнения в правоте желаний господина из Сан-Франциско и что все будет исполнено в точности. Напоследок он склонил голову и деликатно спросил: — Все, сэр? И, получив в ответ медлительное «yes», прибавил, что сегодня у них в вестибюле тарантелла — танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии и «всему миру туристов». — Я видел ее на открытках, — сказал господин из Сан-Франциско ничего не выражающим голосом. — А этот Джузеппе — ее муж? — Двоюродный брат, сэр, — ответил метрдотель. И, помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из Сан-Франциско отпустил его кивком головы. А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как по всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки — из комнат его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью, свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешивший горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до идиотизма почтительностью спрашивал: — Ha sonato, signore? И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос: — Yes, come in... Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для чувств и размышлений. Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими ступнями — черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки доделал дело — и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах. — О, это ужасно! — пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: — Это ужасно... Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй гонг. И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале... Эта Кармелла, смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает оранжевый цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно, подумал он. И, бодро выйдя из своей комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко спросил, скоро ли они? — Через пять минут! — звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий голос. — Отлично, — сказал господин из Сан-Франциско. И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными коврами, вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с молочными волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье, поспешила впереди него изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее. Возле стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным воздухом, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи, казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря... В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, — как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то. Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина из Сан-Франциско куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь дом, всю столовую. И многие вскакивали из-за еды, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось: «Что, что случилось?» — и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско... Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный... Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер, — самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, — прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса... Но тут он уже и головой перестал мотать. Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, «как это неприятно», и давая слово, что он примет «все зависящие от него меры» к устранению неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили, большинство гостей ушло в город, в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой... Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещенного отблеском золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, — его больше не было, — а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть... Вошел хозяин. «Già é morto», — сказал ему шепотом доктор. Хозяин с бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в его комнату. — О нет, мадам, — поспешно, корректно, но уже без всякой любезности и не по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не интересны были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приехавшие из Сан-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадам, — сказал он и прибавил в пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы избегать их. Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла тон, стала требовать, говоря на своем языке и все еще не веря, что уважение к ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если мадам не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо заявил, что тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции уже дано знать, что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые формальности... Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб, спрашивает мадам? К сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не успеет. Придется поступить как-нибудь иначе... Содовую английскую воду, например, он получает в больших и длинных ящиках... перегородки из такого ящика можно вынуть... Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, — оно выходило в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню битым стеклом, рос чахлый банан, — потушили электричество, заперли дверь на ключ и ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене... В тускло освещенном коридоре сидели на подоконнике две горничные, что-то штопали. Вошел Луиджи с кучей платья на руке, в туфлях. — Pronto? (Готово?) — озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной рукой в ту сторону. — Partenza! — шепотом крикнул он, как бы провожая поезд, то, что обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, — и горничные, давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу. Потом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее и, склонив голову набок, вполголоса почтительнейше спросил: — Íà sonato, signore? И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери: — Yes, come in... А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды. Вскоре он стал очень тяжел — и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз, до самого моря. Извозчик, кволый человек с красными глазами, в старом пиджачке с короткими рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья, — целую ночь играл в кости в траттории, — и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски разряженную, спешно громыхающую всяческими бубенцами на уздечке в цветных шерстяных помпонах и на остриях высокой медной седёлки, с аршинным, трясущимся на бегу птичьим пером, торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был подавлен своей беспутностью, своими пороками, — тем, что он до последнего гроша проигрался ночью. Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною... Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на нежной и яркой синеве, которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было. Возле пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле мисс и миссис, бледных, с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И через десять минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско... И на острове снова водворились мир и покой. На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова. В это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой целью, еще спали по гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких мышастых осликов под красными седлами, на которые опять должны были нынче, проснувшись и наевшись, взгромоздиться молодые и старые американцы и американки, немцы и немки и за которыми опять должны были бежать по каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио, нищие каприйские старухи с палками в жилистых руках, дабы подгонять этими палками осликов. Успокоенные тем, что мертвого старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но вместо того только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в Неаполь, путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо, магазины в городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой площади — рыбой и зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых, как всегда, без всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник, беззаботный гуляка и красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший моделью многим живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных им ночью омаров, шуршавших в переднике повара того самого отеля, где ночевала семья из Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера, с царственной повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам, спускались от Анакапри два абруццких горца. У одного под кожаным плащом была волынка, — большой козий мех с двумя дудками, у другого — нечто вроде деревянной цевницы. Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово. На полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной... Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало наконец на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых — глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь. Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженный в чуткую и тревожную дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола. Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за его стеною: той как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове. В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем на жерло. А средина «Атлантиды», столовые и бальные залы ее изливали свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке — красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу... Октябрь. 1915

И. Бунин – один из немногих деятелей русской культуры, оцененных за рубежом. В 1933 году ему была присуждена Нобелевская премия по литературе «За строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». Можно по-разному относиться к личности и взглядам этого писателя, но его мастерство в области изящной словесности бесспорно, поэтому его произведения, как минимум, достойны нашего внимания. Одно из них, именно «Господин из Сан-Франциско», получило столь высокую оценку у жюри, присуждающих самую престижную премию мира.

Важное качество для писателя – наблюдательность, ведь из самых мимолетных эпизодов и впечатлений можно создать целое произведение. Бунин случайно увидел в магазине обложку книги Томаса Манна «Смерть в Венеции», а спустя несколько месяцев, приехав в гости к двоюродной сестре, вспомнил это название и связал с еще более давним воспоминанием: смертью американца на острове Капри, где сам автор отдыхал. Так и получился один из лучших бунинских рассказов, причем не просто рассказ, а целая философская притча.

Этот литературный труд был восторженно встречен критикой, а незаурядный талант писателя сравнивался с даром Л.Н. Толстого и А.П. Чехова. После этого Бунин стоял с маститыми знатоками слова и человеческой души в одном ряду. Его произведение настолько символично и вечно, что никогда не потеряет своей философской направленности и актуальности. А в век власти денег и рыночных отношений вдвойне полезно вспомнить, к чему ведет жизнь, вдохновленная лишь накопительством.

О чем рассказ?

Главный герой, не имеющий имени (он просто Господин из Сан-Франциско), всю жизнь занимался преумножением своего богатства, а в 58 лет решил уделить время отдыху (и заодно семье). Они отправляются на пароходе «Атлантида» в свое развлекательное путешествие. Все пассажиры погружены в праздность, зато обслуживающий персонал трудится, не покладая рук, чтобы обеспечить все эти завтраки, обеды, ужины, чаи, игры в карты, танцы, ликеры и коньяки. Также однообразно пребывание туристов в Неаполе, только в их программу добавляются музеи и соборы. Однако погода не благоволит к туристам: неапольский декабрь выдался ненастным. Поэтому Господин с семьей спешат на остров Капри, радующий теплом, где они селятся в такой же отель и уже готовятся к рутинным «развлекательным» занятиям: есть, спать, болтать, искать жениха для дочери. Но вдруг в эту «идиллию» врывается смерть главного героя. Он внезапно умер, читая газету.

И вот тут-то и открывается перед читателем главная мысль рассказа о том, что перед лицом смерти все равны: ни богатство, ни власть не спасут от нее. Этот Господин, который только недавно сорил деньгами, презрительно говорил со слугами и принимал их почтительные поклоны, лежит в тесном и дешевом номере, уважение куда-то пропало, семью выставляют из отеля, ведь его жена и дочь в кассе оставят «пустяки». И вот его тело везут обратно в Америку в коробке из-под содовой, потому что даже гроба не найти на Капри. Но едет он уже в трюме, скрытый от высокопоставленных пассажиров. И никто особенно не скорбит, потому что никто уже не сможет воспользоваться деньгами мертвеца.

Смысл названия

Сначала Бунин хотел назвать свой рассказ «Смерть на Капри» по аналогии с вдохновившим его названием «Смерть в Венеции» (книгу эту писатель прочел позже и оценивал как «неприятную»). Но уже после написания первой строчки это заглавие он зачеркнул и назвал произведение по «имени» героя.

С первой страницы понятно отношение писателя к Господину, он для него безликий, бесцветный и бездушный, поэтому не получил даже имени. Он — господин, верхушка общественной иерархии. Но вся эта власть быстротечна и зыбка, напоминает автор. Бесполезный для социума герой, не сделавший ни одного доброго дела за 58 лет и думающий только о себе, остается после смерти лишь неизвестным господином, о котором знают только то, что он богатый американец.

Характеристика героев

Персонажей в рассказе немного: Господин из Сан-Франциско как символ вечного суетливого накопительства, его супруга, изображающая серую респектабельность, и их дочь, символизирующая стремление к этой респектабельности.

Господин всю жизнь «работал не покладая рук», но это были руки китайцев, которые нанимались тысячами и столь же обильно умирали на тяжелой службе. Другие люди для него вообще значат мало, главное – выгода, богатство, власть, накопления. Именно они дали ему возможность путешествовать, жить по высшему разряду и наплевательски относиться к окружающим, которым в жизни повезло меньше. Однако ничего не спасло героя от смерти, деньги на тот свет не заберешь. Да и уважение, купленное и проданное, быстро превращается в пыль: после его смерти не изменилось ничего, праздник жизни, денег и праздности продолжался, даже о последней дани мертвому некому побеспокоиться. Тело путешествует по инстанциям, это уже ничто, лишь еще один пункт багажа, который бросают в трюм, скрывая от «приличного общества».
Жена героя жила однообразно, по-обывательски, но с шиком: без особых проблем и трудностей, никаких волнений, лишь лениво тянущаяся вереница праздных дней. Ничего не впечатляло ее, она была совершенно спокойна всегда, вероятно, разучившаяся думать в рутине безделья. Ее беспокоит лишь будущее дочки: нужно найти ей респектабельную и выгодную партию, чтоб и она также безбедно плыла по течению всю свою жизнь.
Дочь всеми силами изображала невинность и в то же время откровенность, привлекая женихов. Именно это ее и занимало больше всего. Встреча с некрасивым, странным и неинтересным человеком, но принцем, повергла девушку в волнение. Возможно, это было одно из последних сильных чувств в ее жизни, а дальше ее ждало будущее матери. Однако какие-то эмоции еще остались в девушке: она одна предчувствовала беду («сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове») и плакала об отце.

Основные темы

Жизнь и смерть, обыденность и исключительность, богатство и бедность, красота и безобразие – вот главные темы рассказа. В них сразу отражается философская направленность авторского замысла. Он призывает читателей задуматься о себе: не гонимся ли мы за чем-то легкомысленно малым, не погрязаем ли в рутине, упуская подлинную красоту? Ведь жизнь, в которой некогда задуматься о себе, своем месте во Вселенной, в которой некогда посмотреть на окружающую природу, людей и заметить в них что-то хорошее, прожита даром. И напрасно выжитую жизнь не исправишь, а новую не купишь ни за какие деньги. Смерть все равно придет, от нее не скрыться и не откупиться, поэтому нужно успеть сделать что-то действительно стоящее, что-то, чтобы тебя помянули добрым словом, а не равнодушно бросили в трюм. Потому стоит задуматься и об обыденности, которая делает мысли банальными, а чувства — блеклыми и слабыми, о богатстве, не стоящем затраченных усилий, о красоте, в продажности которой кроется уродство.

Богатству «хозяев жизни» противопоставляется бедность людей, живущих столь же обыденно, но терпящих бедность и унижения. Слуги, которые втайне передразнивают своих господ, но пресмыкаются перед ними в глаза. Господа, которые обращаются со слугами, как с низшими существами, но пресмыкающиеся перед еще более богатыми и знатными персонами. Пара, нанятая на пароходе, чтобы играть страстную любовь. Дочь Господина, изображающая страсть и трепетность, чтобы завлечь принца. Всему этому грязному, низкому притворству, хоть и поданному в роскошной обертке, противопоставляется вечная и чистая красота природы.

Главные проблемы

Главная проблема этого рассказа – поиск смысла жизни. Как нужно провести свое короткое земное бдение не зря, как оставить после себя что-то важное и ценное для окружающих? Каждый видит свое предназначение по-своему, но никто не должен забывать о том, что душевный багаж человека важнее материального. Хотя во все времена говорили о том, что в современности утрачены все вечные ценности, каждый раз это неправда. И Бунин, и другие писатели напоминают нам, читателям, что жизнь без гармонии и внутренней красоты — не жизнь, а жалкое существование.

Проблема мимолетности жизни также поднимается автором. Ведь Господин из Сан-Франциско тратил свои душевные силы, наживал-наживал, откладывая какие-то простые радости, настоящие эмоции на потом, но этого «потом» так и не началось. Так происходит со многими людьми, погрязшими в быте, рутине, проблемах, делах. Иногда стоит просто остановиться, обратить внимание на близких людей, природу, друзей, почувствовать прекрасное в окружающем. Ведь завтра может не наступить.

Смысл рассказа

Рассказ недаром назван притчей: он имеет весьма поучительный посыл и призван дать урок читателю. Основная идея рассказа – несправедливость классового общества. Большая его часть перебивается с хлеба на воду, а элита бездумно прожигает жизнь. Писатель констатирует нравственное убожество существующих порядков, ведь большинство «хозяев жизни» достигли своего богатства нечестным путем. Такие люди приносят лишь зло, как Господин из Сан-Франциско оплачивает и обеспечивает гибель китайским рабочим. Смерть главного героя подчеркивает мысли автора. Никого не интересует этот недавно столь влиятельный человек, ведь его деньги уже не дают ему власти, а каких-то заслуживающих уважения и выдающихся поступков он не совершил.

Безделье этих богачей, их изнеженность, извращенность, бесчувственность к чему-то живому и прекрасному доказывают случайность и несправедливость их высокого положения. Этот факт скрывается за описанием досуга туристов на пароходе, их развлечениями (главное из которых – обед), костюмами, отношениями между собой (происхождение принца, с которым познакомилась дочь главного героя, заставляет ее быть влюбиться).

Композиция и жанр

«Господина из Сан-Франциско» можно рассматривать как рассказ-притчу. Что такое рассказ (короткое произведение в прозе, содержащее сюжет, конфликт и имеющая одну основную сюжетную линию) известно большинству, но как можно охарактеризовать притчу? Притча – небольшой иносказательный текст, направляющий читателя на путь истинный. Поэтому произведение в сюжетном плане и по форме является рассказом, а в философском, содержательном – притчей.

Композиционно рассказ делится на две большие части: путешествие Господина из Сан-Франциско из Нового света и пребывание тела в трюме на обратной дороге. Кульминация произведения – смерть героя. До этого, описывая пароход «Атлантида», туристические места, автор придает рассказу тревожное настроение ожидания. В этой части бросается в глаза резко отрицательное отношение к Господину. Но смерть лишила его всех привилегий и уравняла его останки с багажом, поэтому Бунин смягчается и даже сочувствует ему. Здесь же описывается остров Капри, его природа и местные жители, эти строки наполнены красотой и пониманием прелести естества.

Символы

Произведение изобилует символами, подтверждающими мысли Бунина. Первый из них – пароход «Атлантида», на котором царит бесконечный праздник роскошной жизни, но за бортом шторм, буря, даже сам корабль дрожит. Так в начале ХХ века бурлило все общество, переживая социальный кризис, лишь ко всему равнодушные буржуа продолжали пир во время чумы.

Остров Капри символизирует настоящую красоту (поэтому теплыми красками овеяно описание его природы и жителей): «радостная, прекрасная, солнечная» страна, наполненная «сказочной синевой», величественные горы, прелесть которых невозможно передать человеческим языком. Существование же нашей американской семьи и подобных им людей – жалкая пародия на жизнь.

Особенности произведения

Образный язык, яркие пейзажи присущи творческой манере Бунина, мастерство художника слова отразилось и в этом рассказе. Сначала он создает тревожное настроение, читатель ожидает, что, несмотря на великолепие богатой обстановки вокруг Господина, скоро случится что-то непоправимое. Позже напряжение стирают природные зарисовки, написанные мягкими мазками, отражающие любовь и преклонение перед красотой.

Вторая особенность – философское и злободневное содержание. Бунин бичует бессмысленность существования верхушки общества, ее избалованность, неуважение к остальным людям. Именно из-за этой буржуазии, оторванной от жизни народа, развлекающейся за его счет, через два года на родине писателя разразилась кровавая революция. Все чувствовали, что нужно что-то менять, но никто ничего не делал, вот почему столько крови пролилось, столько трагедий произошло в те сложные времена. А тема поиска смысла жизни не теряет актуальности, вот почему рассказ и спустя 100 лет по-прежнему интересует читателя.

Краткое содержание рассказа "Господин из Сан-Франциско" И.А. Бунин для подготовки к итоговому сочинению, для читательского дневника.

Имя господина из Сан-Франциско ни в Неаполе, ни на Капри не запомнил никто. Он ехал с женой и дочерью на два года в Старый Свет, развлекаться. В свои пятьдесят восемь лет он твердо был уверен, что только-только приступает к жизни, что богатство дает ему право на отдых и удовольствия, на отличное путешествие. Раньше он не жил, а существовал, надеясь на будущее. Работал, не покладая рук, и увидел наконец, что достиг образца, к которому стремился. Решил передохнуть. Люди его круга обычно совершали путешествие в Европу, Индию и Египет. Он решил и тут не отступать от образца. Прежде всего эта поездка была вознаграждением за его труды, но господин рад и за жену с дочерью. Жена его не впечатлительная особа, но все пожилые американки, как думает он, любят путешествия. Дочь же, болезненная девушка на выданье, поправит здоровье и найдет себе мужа-миллиардера. Господин выработал обширный маршрут: зима - в Южной Италии, карнавал - в Ницце, в Монте-Карло, в марте - Флоренция, к страстям Господним - в Рим. Потом - Венеция, Париж, бой быков в Севилье, купанье на английских островах, Афины, Константинополь, Палестина, Египет, на обратном пути - Япония.

Сначала все идет прекрасно. В конце ноября до Гибралтара пришлось плыть в ледяной мгле, в снежную бурю, но благополучно. На знаменитом пароходе «Атлантида», громадном отеле со всеми удобствами, жизнь текла размеренно. Весь день путешественники ели, пили и развлекались, к вечеру господин из Сан-Франциско одевался в смокинг и крахмальное белье, которые очень молодили его. По вечерам множество слуг работало на пароходе. Вокруг был страшный океан, но о нем не думали, полагаясь на командира корабля. Семья господина обедала, потом начинались танцы, все опять веселились, пили и курили. Пароход весь дрожал, преодолевая вьюжный океан, выла сирена, а утроба парохода была подобна девятому кругу ада. Там грохотали топки и работали красные от пламени потные люди, наверху же все сияло и кружилось в вальсе. Были среди толпы один богач, писатель, красавица, влюбленная пара, которая всех восхищала, и только капитан знал, что это нанятые актеры, играющие в любовь за хорошие деньги на разных кораблях. В Гибралтаре появилось солнце, на борту появился новый пассажир - наследный принц одного азиатского государства. Дочь господина из Сан-Франциско познакомили с ним, сам господин заглядывается на красавицу попутчицу. Он щедр в пути и принимает как должное заботу слуг. Пароход прибыл в Неаполь. Жизнь там тоже течет по заведенному порядку, с обедами и экскурсиями. В декабре выдалась неудачная погода, господин стал по утрам ссориться с женой, его дочь ходила бледная, с головной болью. Все уверяли, что на Капри теплее, семья решила отправиться туда. На маленьком пароходике была ужасная качка, семья страдала, господин чувствовал себя стариком. По прибытии в Италию господин всех сторонится, его сразу выделяют, помогают выйти, он чувствует, что сделал всем одолжение своим приездом. Хозяин отеля кажется ему уже виденным однажды, он говорит об этом семье, и его дочери становится тоскливо и одиноко на острове. Семье предоставляют апартаменты только что отбывшей высокой особы, приставляют самых умелых слуг. Господин привычно одевается для вечера, пол еще шатается под ним после качки. Он идет ждать жену и дочь в читальню, садится в кресло, и вдруг с ним случается приступ удушья. Его относят в плохой, самый сырой и холодный номер, прибегают его жена и дочь, почти одевшиеся к ужину. Вечер в отеле непоправимо испорчен для хозяина. Господин умирает на железной кровати под грубыми одеялами. Жена, теперь вдова, просит разрешения перенести его тело в комнату, но хозяин говорит, что это невозможно: после такого туристы станут избегать его отель. Он говорит, что на рассвете тело нужно вывезти, но не в гробу, а в ящике из-под содовой. На рассвете, когда все еще спят, извозчик везет ящик с телом на пароход, машина подвозит его жену и дочь. Тело господина возвращается домой на том же корабле, но в черном трюме. В залах сверху, как обычно, людный бал. Океан гудит, как погребальная месса. Клокочут адские топки «Атлантиды», залы благоухают цветами, звучат оркестром. Опять изображает любовь наемная пара, но никто не знает ни того, что ей уже надоело притворствовать, ни того, какой груз везут в трюме.

Иван Алексеевич Бунин

«Господин из Сан-Франциско»

Господин из Сан-Франциско, который в рассказе ни разу не назван по имени, так как, замечает автор, имени его не запомнил никто ни в Неаполе, ни на Капри, направляется с женой и дочерью в Старый Свет на целых два года с тем, чтобы развлекаться и путешествовать. Он много работал и теперь достаточно богат, чтобы позволить себе такой отдых.

В конце ноября знаменитая «Атлантида», похожая на огромный отель со всеми удобствами, отправляется в плавание. Жизнь на пароходе идёт размеренно: рано встают, пьют кофе, какао, шоколад, принимают ванны, делают гимнастику, гуляют по палубам для возбуждения аппетита; затем — идут к первому завтраку; после завтрака читают газеты и спокойно ждут второго завтрака; следующие два часа посвящаются отдыху — все палубы заставлены длинными камышовыми креслами, на которых, укрытые пледами, лежат путешественники, глядя в облачное небо; затем — чай с печеньем, а вечером — то, что составляет главнейшую цель всего этого существования, — обед.

Прекрасный оркестр изысканно и неустанно играет в огромной зале, за стенами которой с гулом ходят волны страшного океана, но о нем не думают декольтированные дамы и мужчины во фраках и смокингах. После обеда в бальной зале начинаются танцы, мужчины в баре курят сигары, пьют ликёры, и им прислуживают негры в красных камзолах.

Наконец пароход приходит в Неаполь, семья господина из Сан-Франциско останавливается в дорогом отеле, и здесь их жизнь тоже течёт по заведённому порядку: рано утром — завтрак, после — посещение музеев и соборов, второй завтрак, чай, потом — приготовление к обеду и вечером — обильный обед. Однако декабрь в Неаполе выдался в этом году ненастный: ветер, дождь, на улицах грязь. И семья господина из Сан-Франциско решает отправиться на остров Капри, где, как все их уверяют, тепло, солнечно и цветут лимоны.

Маленький пароходик, переваливаясь на волнах с боку на бок, перевозит господина из Сан-Франциско с семьёй, тяжко страдающих от морской болезни, на Капри. Фуникулёр доставляет их в маленький каменный городок на вершине горы, они располагаются в отеле, где все их радушно встречают, и готовятся к обеду, уже вполне оправившись от морской болезни. Одевшись раньше жены и дочери, господин из Сан-Франциско направляется в уютную, тихую читальню отеля, раскрывает газету — и вдруг строчки вспыхивают перед его глазами, пенсне слетает с носа, и тело его, извиваясь, сползает на пол. Присутствовавший при этом другой постоялец отеля с криком вбегает в столовую, все вскакивают с мест, хозяин пытается успокоить гостей, но вечер уже непоправимо испорчен.

Господина из Сан-Франциско переносят в самый маленький и плохой номер; жена, дочь, прислуга стоят и глядят на него, и вот то, чего они ждали и боялись, совершилось, — он умирает. Жена господина из Сан-Франциско просит хозяина разрешить перенести тело в их апартаменты, но хозяин отказывает: он слишком ценит эти номера, а туристы начали бы их избегать, так как о случившемся тут же стало бы известно всему Капри. Гроба здесь тоже нельзя достать — хозяин может предложить длинный ящик из-под бутылок с содовой водой.

На рассвете извозчик везёт тело господина из Сан-Франциско на пристань, пароходик перевозит его через Неаполитанский залив, и та же «Атлантида», на которой он с почётом прибыл в Старый Свет, теперь везёт его, мёртвого, в просмолённом гробу, скрытого от живых глубоко внизу, в чёрном трюме. Между тем на палубах продолжается та же жизнь, что и прежде, так же все завтракают и обедают, и все так же страшен волнующийся за стёклами иллюминаторов океан.

Имя главного героя так и не было произнесено в рассказе, автор объясняет это тем, что его никто не смог запомнить в Неаполе и на Капри, где он побывал. Он достаточно много трудился и, теперь он богат и имеет достаточное количество денег, дабы на два года податься в долгожданное путешествие с женой и дочерью. Поездка предстояла в Старый Свет.

Свой путь они начнут на знаменитой «Атлантиде». Огромный плавучий отель. Распорядок дня известен: после раннего пробуждения, чашечка любимого напитка, затем прогулка по пароходу и первый завтрак. Чтение прессы и второй завтрак, следующие пару часов снова безделье в креслах под пледами. Вечером сбываются ожидания – долгожданный обед. Дамы в шикарных нарядах и мужчины во фраках, они все окутаны музыкой, льющейся из инструментов прекрасного оркестра. Пообедав, мужчины запивают свои сигары ликером в баре, за прислугу негры в красном одеянии. По приходу в Неаполь, господин из Сан-Франциско, выбирает дорогой отель. Расписание то же: завтрак, затем экскурсии по достопримечательностям, второй завтрак, ожидание вечера и долгожданный обед.

Но непогода внесла коррективы в планы семьи, они решают отправиться на остров Капри, где нет ветра дождя и слякоти. Переезд дается семье нелегко, морская болезнь мешает любоваться красотами моря. Поднявшись на фуникулере в каменный городок, работники отеля радостно принимают новых постояльцев. Пока девочки приводят себя в порядок, господин из Сан-Франциско спускается в читальню, желая поинтересоваться свежими новостями. Но буквы вдруг расползлись перед глазами, пенсне упало на пол, и следом за ним сполз и их хозяин.

Свидетель этого происшествия напугал всех обедавших в тот момент в столовой. Он умирает в самой маленькой комнатушке отеля, хозяин не желает пугать остальных трупом в дорогом номер. С гробами оказались еще большие проблемы, максимум, на что можно было рассчитывать, ящик из-под содовой. Возвращается домой господин из Сан-Франциско, все той же «Атлантидой», но теперь в гробу в закрытом трюме. А пароход живет все по тому же расписанию, все завтракают, читают газеты и очень ждут обеда.

Сочинения

"Господин из Сан-Франциско" (раздумье об общем пороке вещей) «Вечное» и «вещное» в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Анализ рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Анализ эпизода из рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Вечное и «вещное» в рассказе «Господин из Сан-Франциско» Вечные проблемы человечества в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Живописность и строгость бунинской прозы (по рассказам «Господин из Сан-Франциско», «Солнечный удар») Жизнь естественная и жизнь искусственная в рассказе «Господин из Сан-Франциско» Жизнь и смерть в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Жизнь и смерть господина из Сан-Франциско Жизнь и смерть господина из Сан-Франциско (по рассказу И. А. Бунина) Значение символов в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Идея смысла жизни в произведении И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Искусство создания характера. (По одному из произведений русской литературы XX века. - И.А.Бунин. «Господин из Сан-Фран-циско».) Истинные и мнимые ценности в произведении Бунина «Господин из Сан-Франциско» Каковы нравственные уроки рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»? Мой любимый рассказ И.А. Бунина Мотивы искусственной регламентации и живой жизни в рассказе И. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Образ-символ «Атлантиды» в рассказе И. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Отрицание суетного, бездуховного образа жизни в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско». Предметная детализация и символика в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Проблема смысла жизни в рассказе И.А.Бунина "Господин из Сан-Франциско" Проблема человека и цивилизации в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Проблема человека и цивилизации в рассказе И.А. Бунина "Господин из Сан-Франциско" Роль звуковой организации в композиционном строении рассказа. Роль символики в рассказах Бунина («Легкое дыхание», «Господин из Сан-Франциско») Символичность в рассказе И. Бунина «Господин из Сан-Франнциско» Смысл названия и проблематика рассказа И. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Соединение вечного и временного? (на материале рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско», романа В. В. Набокова «Машенька», рассказа А. И. Куприна «Гранатовый брас Состоятельна ли человеческая претензия на господство? Социально-философские обобщения в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Судьба господина из Сан-Франциско в одноименном рассказе И. А. Бунина Тема обречённости буржуазного мира (по рассказу И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско») Философское и социальное в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Жизнь и смерть в рассказе А. И. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Философские проблемы в творчестве И. А. Бунина (по рассказу «Господин из Сан-Франциско») Проблема человека и цивилизации в рассказе Бунина «Господин из Сан-Франциско» Сочинение по рассказу Бунина «Господин из Сан-Франциско» Судьба господина из Сан-Франциско Символы в рассказе «Господин из Сан-Франциско» Тема жизни и смерти в прозе И. А. Бунина. Тема обреченности буржуазного мира. По рассказу И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» История создания и анализ рассказа "Господин из Сан-Франциско" Анализ рассказа И.А.Бунина "Господин из Сан-Франциско". Идейно-художественное своеобразие рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Символическая картина человеческой жизни в рассказе И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско». Вечное и "вещное" в изображении И. Бунина Тема обреченности буржуазного мира в рассказе Бунина «Господин из Сан-Франциско» Идея смысла жизни в произведении И. А. Бунина "Господин из Сан-Франциско" Тема исчезновения и смерти в рассказе Бунина «Господин из Сан-Франциско» Философская проблематика одного из произведений русской литературы ХХ века. (Смысл жизни в рассказе И. Бунина «Господин из Сан-Франциско») Образ-символ «Атлантиды» в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» (Первый вариант) Тема смысла жизни (по рассказу И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско») Деньги правят миром Тема смысла жизни в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» Жанровое своеобразие рассказа "Господин из Сан-Франциско" Образ-символ «Атлантиды» в рассказе И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»

Малая бунинская проза не отличается большим объемом, но она очень сложна для восприятия. Автор умело использует в тексте образы, символы и художественные детали, которые не всегда можно с легкостью вспомнить на уроке, тем более в нервной обстановке. Поэтому каждому ученику пригодится наше краткое содержание «Господина из Сан-Франциско» для читательского дневника. А для написания интересного отзыва команда «Литерагуру» тоже написала своеобразную подсказку – легендарного рассказа Бунина. Приятного чтения!

(435 слов) Пятидесяти восьмилетний богатый Господин из Сан-Франциско, чьё имя никто не помнил, решил отправиться в двухгодовалый круиз в Старый Свет. Он поехал вместе с апатичной женой, которая никогда не отличалась впечатлительностью, и болезненной дочерью.

Планы, которые построил «господин», подразумевали обширный круг посещенных им стран: Южная Италия, Ницца, Монте-Карло, Рим, Венеция, Париж, Египет и даже Япония. Жизнь на круизном лайнере больше походила на большой отель, где каждый день пили кофе, принимали ванны, смаковали горячий шоколад, отдыхали, читали и просто наслаждались «своим положением». Особенность «Атлантиды» состояла в насыщенной ночной программе.

Под вечер люди словно оживали, играл оркестр, дамы были в нарядных платьях, а кавалеры — в костюмах. Господин из Сан-Франциско был нескладно строен, сух и невысок, но смокинг, который отлично сидел на нем, очень молодил его. Жена тоже не отличалась изрядной «красотой»: она была полна и широка, дочь же — настоящая красавица, высокая и статная. Обед длился около часа, после же — объявлялись танцы, тогда как мужчины, похожие на «господина», сидели за столиком и курили сигары, которые им подносили негры в красных камзолах.

На второй день их путешествия картина горизонта поменялась, и показался Неаполь. Тем временем, дочь «господина» стояла на палубе с принцем, с которым её познакомили по счастливой случайности. Он был нехорош собой, с плоским лицом и смуглой кожей, но она находила его очаровательным. Сам «господин» смотрел на красивую блондинку с собачкой, тогда как дочь всячески делала вид, что не замечает его.

Спустя время, «Атлантида» вошла в гавань, и «господин» выходил из лайнера, понимая, что может поехать в любой отель, даже в тот, который захочет выбрать принц. Остановившись на новом месте, семья ведёт привычный распорядок дня, состоящего из завтрака, экскурсий по новым местам, обеда и чая. Однако их подводит погода: вместо солнечного города их ожидают слякоть и грязь, поэтому они решают отправиться на остров Капри, где, по словам местных, всегда тепло и растут лимоны.

Способом их передвижения послужил маленький пароход, который доставил их на место, несмотря на морскую болезнь, через которую прошла вся семья «господина». Они оказываются в отеле, где им предлагают пойти переодеться к обеду. Господин из Сан-Франциско идёт в свою читательскую комнату, садится на кресло и берет газету, но тут происходит неожиданность: слова расплываются, газета падает, а сам «господин» умирает. Гости в ужасе, хозяин же — понимает, что нужно выходить из жуткого положения.